Имея счастливую возможность постоянно кататься на виндсерфинге я решил освоить побратимый ему на мой взгляд вид спорта, серфинг. Почему побратимый? Ну, если бы не было серфинга и парусных судов, то вряд ли кто нибудь придумал виндсерфинг. Итак в погоне за волной, я вновь на Бали, где повстречал своего старого знакомого Никиту Замеховского.
Как-то мы по приятельски разболтались, и он обмолвился что в свет вышла его книга, частично посвященная его молодости связанной с виндсерфингом и серфингом, которым он заниматься уже много лет. Мы решили опубликовать часть этой книги у себя на сайте.
Гармония волны
Гелиос с моря прекрасного встал и явился на медном
Своде небес, чтоб сиять для бессмертных богов и для смертных…
Гомер «Одиссея»
Проблема поиска гармонии, то есть необходимость того, что позволит чувствовать себя в мире не чужим, а, напротив, органично вплетенным в бесконечное многообразие Мироздания, так или иначе вставала, встает или встанет перед каждым. Кто-то отмахивается от этого ощущения, иному оно кажется просто назойливым комариным писком. Некоторые находят свой путь, погрузившись в ту или иную религию, как в омут, и до конца дней своих пребывают там, в хитросплетенье обрядов и заветов. Кто-то ищет наставников, кто- то их находит, кто-то сам себе представляется учителем. Таким людям комфортно, они нашли свою полочку в кладовой Вселенной, и суть вещей кажется им оттуда простой и ясной. Но, как много этих полочек узких и широких, пыльных и чистых, удобных и недоступных, как заветные глубины сейфов, и способ добраться до них, по сути дела – беспредельная дорога, по которой идут те, кто от поиска не отказался.
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
О. Мандельштам
Я сам, разумеется, этого не помню, мне рассказывала мама, может, что- то приукрашивая, не знаю, но то, что я родился в июле - правда, а то, что она подолгу сидела в море перед самыми родами, подтверждается моим особенным отношением к нему. А ещё я очень люблю солнце и ветер, мама говорила, что постоянно выставляла живот им на встречу. Ну, скажите, и как после этого из меня мог получиться кандидат технических наук? Вышел романтик, с налётом южного практицизма, однако налётом настолько тонким, что он не сыграл положительной роли в моей судьбе, скорее, наоборот. Теперь я всерьёз подозреваю, что его, вероятно, просто смыло волнами.
Я учился в третьем классе одной из двух наших поселковых школ. Как обычно, с незавидными оценками окончив год и отмучившись на школьных отработках, которые мой старший брат называл «барщиной», я, наконец- то, дорвался до моря! Купался часами, во все глаза всматриваясь в бесконечный водный простор, где вдали ребята не на много старше меня с лёгкостью преодолевали встречные курсы на гляйдерах. Я и сейчас отчетливо помню запах размокшего полиэфирного композита.
Однако, будучи стеснительным, я все никак не мог справиться с собой, решиться, пойти и записаться в секцию. А потому, частенько просто сидел в кустах тамариксов, вдыхая пряный запах их сиреневых цветков, глазея на пацанов, представляя, как сам выхожу из клубных ворот в оранжевом спасательном жилете. Терзался я при этом страшно, до слез!
И вот однажды я смотрю и вижу, что мой одноклассник Артемка с индифферентным видом таскает по двору клуба связку швертов! Он среди третьеклассников был знаменит безнадёжной шепелявостью и тем, что у его отца не было большого пальца на руке. Артемка утверждал, что палец батя потерял на одной из кровопролитных локальных войн, в которых принимал участие. Хотя, судя по соотношению сил в их семье, палец этот, должна была оторвать их матушка, вот это уж точно была война, так война!
Ну, короче говоря, вечером я беру Артёма в оборот, сообщаю ему о своем желании кататься на доске с парусом, рассказываю, как я могу это делать и прочее. А он мне на это отвечает, совершенно спокойно, да еще так, свысока снисходительно в своей шепелявой манере выдает: « Ты шопля, и подтянутшя не можешь и, воще, ты - шалага школьшкая!»
На «шоплю» я тогда не отреагировал. Но словечко «салага», меня, оморяченного бытовавшими в нашей среде повадками и жаргоном, да, и, вообще, всем своим ежедневным существованием на берегу, слегка вывело из равновесия! Я помню, не задумываясь, с потемневшим лицом, выдал самое обидное для моего тогдашнего кореша замечание: «Ты, ортопед, жрешь некрашеный мопед!»
После этого мы немного подрались, причем прямо во дворе его пятиэтажки, где численное преимущество за счет его сестёр было явно не на моей стороне, а потом красиво так плечами разошлись, договорившись утром идти записывать меня в секцию парусного спорта!
И море, и Гомер – все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
О. Мандельштам
Я шёл домой королем, еще бы, во-первых, очень удачно проверил рукой Артемкин живот, тогда этот прием назывался « удар под дыхло», что его, собственно говоря, и «скопытило», и, во- вторых, надо мной было мое небо, в нем стремительно как в бакштаге носились мои ласточки и подобно облакам плыли мои тополя! Нет, я был даже не король, у меня в груди пылало Солнце! Я был - Вселенная: я пойду записываться в секцию!
Полночи я не мог заснуть, и мама даже давала мне валерьянку. Я на какое-то время забывался. «Записываться» для меня было чем-то похоже на визит в поликлинику, где все говорили в полголоса и только регистраторша громко и внятно, где было очень светло, но от этого света хотелось спрятаться, однако не было, куда, а плакаты про аппендикс и бешенство пугали! А еще «это» представлялось мне чем-то страшным и неприятным, как вызов к директору школы, который во сне вдруг превращался в Веру Павловну из соседнего дома, владелицу тучи кошек и блюстительницу водяной колонки общего пользования стоящей как раз у неё под окном! Я боялся не только того, как на меня посмотрят. Меня волновало, каким я всё увижу сам.
Наконец, я заснул. Как проснулся, уже не помню, помню только, как в ванной помусолил щеку намоченным в воде пальцем и долго вытирался полотенцем, как будто битый час стоял под водопадом. Почему пацаны не любят мыться, остаётся для меня загадкой, и по сей день, все дело, вероятно, в какой-то подростковой упертости, ну, да ладно. Еще помню, что по-утиному быстро поглотал салат или нечто подобное, чем порадовал бабушку, и «выпулился» на улицу, перепрыгнув через безнадежно пьяненького соседа дядю Витю, видимо, со вчерашнего дня не сумевшего доставить свою телесную оболочку до родной кровати, и отдыхающего перед очередной попыткой сделать это. ( Кстати, с той поры прошло больше двадцати лет, но дядя Витя возлежит на том же самом месте регулярно, три раза в неделю.)
Что было потом, я не очень-то помню. Как в знойном мареве, в тумане мыслей и чувств я шел за Артёмкой. Его болтовня служила мне маяком. Я не помню, как переступил порог клубных дверей, там Артёмка как-то погас, будто свет неяркой звездочки рассеялся, растворился в лучах более крупных светил.
Первым светилом, причем уже тогда достаточно крупным по габаритам, был Игорь Гречиненко или попросту «Грич», он был старше меня на три года.
- Ты чо? – спросил Грич.
- Записаться, – пискнул я.
- Ну, так иди, - бросил Грич и неопределённо повел рукой куда-то в недра крепко пахнущей полиэфиркой полутьмы.
И я пошел, Артёмка, вероятно, так и остался в растворенном состоянии, по крайней мере, больше я его, вообще, в клубе не помню. Зато меня, блуждающего среди незнакомых предметов в помещении, показавшемся тогда необъятным, обнаружил Лёша Титомир, детский тренер. Спросив примерно тоже, что и Грич, он вдобавок ещё поинтересовался, почему я пришёл летом. Вопрос меня слегка подкосил. Вроде бы все выглядело логично, ведь в Крыму виндсерфингом занимаются летом. Но, как я мог знать, что зимой в наших двух школах висели объявления о наборе в секцию, все дело в том, что их повесили возле учительской, а я её старательно обходил уже с начальных классов.
Короче говоря, я замялся, потом что-то промямлил, но он великодушно успокоил меня, сказав, чтобы я занимался, и ушел.
Чем я должен был заниматься, я тогда не очень-то отчетливо понял, но меня быстро припахали мешать эпоксидку, и я вернулся после первого своего тренировочного дня в насмерть полимеризованных шортиках.
На следующий день я уже слегка обнаглел и забрался на крышу клуба, где стояла здоровенная корабельная рубка. Это была святая святых. Там в безветрие заседали ярчайшие светила, такие, как, к примеру, «Сахар» или Миха Алексеев. Они там распивали пиво, с ними безуспешно боролся Титомир, иногда они допускали к себе Грича, или Луся с Пятаком, но больше в качестве гонцов, поскольку наибольшей популярностью среди видсерфенгистов тогда пользовался виноградный сок из бутылей и сдобные булки, за которыми нужно было идти в магазин.
Потом припоминаю, как с такими же пацанами, как я сам, мы по трое стаскивали к воде тяжеленные трёхсекционные «мустанги», и мне выдали, обязательный тогда, спасательный жилет желтого цвета, такого размера, что он напоминал халат. Я его подвязывал верёвочкой, и, если вдруг падал в воду, забыв завязать эту верёвочку, он плавал вокруг меня как медуза, а, если не забывал, то держал меня на воде. При этом ни руками, ни ногами я не мог грести, поскольку превращался в полноценный буёк.
Здесь душно в тесноте…. А там – простор, свобода,
Там дышит тяжело усталый Океан,
И веет запахом гниющих трав и йода.
М. Волощин
Как-то раз я нашел крупного катрана, и меня тогда поразило, что у него в глазах переливается вода. Когда я поведал об этом ихтиологическом феномене Титомиру, он, собрав целый симпозиум из мелких пацанов, стоя над рыбиной, изрек: «А вы хотели, чтобы у него там были кирпичи?»
И мы, открыв рты, долго благоговели перед так просто и неожиданно проявленной им мудростью.
Если честно, катрана нашел я не один, его первым увидел Дуба, нам с ним выдали одну доску на двоих, мы на ней и занимались, по очереди выполняя по два не далёких галса. Я как раз ждал его на берегу, скакал по песку, потому что он не набрал на галсе нужную высоту и не вырезался на меня, а это значило ещё два его галса, потому что «слиться» считалось «заподлом», и в устной традиции клуба не было более «чмошного» проступка. И вот Дуба специально не вырезаясь с первого галса, чтоб подольше прокатиться, вдруг плюхается с воплем в воду, колотит по ней руками и орет: «Держи он, падла, к тебе идет»!
Кто шел ко мне, я не стал разбираться, там, кстати, мог оказаться и хвостокол! Я метнулся в легкий прибой к кинувшему доску Дубе, и вдруг почувствовал, как жесткое, как мелкий наждак, упругое тело резануло мне по боку, стесав напрочь заметный лоскут кожи! Только я этого тогда не заметил, мы с Дубой боролись с катраном в прибое минут десять. Вопили друг другу: « Держи башку, держи!» Катран извивался, обдирал наждачными боками наши тела, но мы его вытянули! И тут обнаружили, что он дохлый, и, судя по всему, уже давно. Потом несколько дней мы не могли зайти в море. Все наши раны ужасно пекло, а добрый Дубин старший брат, тоже, кстати, Дуба, кидал в нас, набрав в пригоршню, соль, приговаривая при этом совершенно бессмысленное: «Баба сеяла горох...»
Соли в клубе хватало, ей «солили» «мустанги», палубы которых напоминали шероховатый лед, то есть вроде, но только визуально, были нескользкими. Делалось это следующим образом: на «рабочую площадку» доски наносился тончайший слой «эпоксидки» и сверху посыпался солью. После полимеризации смолы на такой доске наиболее нетерпеливые из нас отправлялись кататься, остальные просто её купали, соль таяла, оставляя в смоле образивный рельеф своих кристалликов. (Я эту технологию последний раз использовал в 1999 году, «отсаливая» «аквату», подаренную мне Гричом, вышедшим к тому времени из веса «катальщика» не только на «аквате», но даже и на маломерном танкере.)
О том, что такое серфинг каждый из нас имеет вполне определённое представление, это экзотический вид спорта, доступный некоторым лишь в сезон отпусков, а многим и вовсе только во время трансляций соответствующих телепередач. Но многие из нас, даже большинство спортсменов- профессионалов, занимающихся серфингом с пеленок, не подозревают, что помимо внешнего аспекта – красивости, несомненного атлетизма и прочего пляжного антуража, это еще и дорога к гармонии, очевидная для того, кто решил оставить на ней свои следы, это путь познания себя и мира, такого прекрасного, многомерного, многообразного и при этом невыразимо изящного, как ресницы любимой или крыло бабочки.
Но дальше песня меня уносит,
Я всей вселенной увижу звенья,
Мое стремление иного просит,
Иных жемчужин, иных каменьев.
Н. Гумилев
Дуба старший дружил с пареньком, по прозвищу Дыня, тоже ходившим в секцию, так вот они даже пару раз вместе захаживали на дискотеку в новых, только выданных югославских «гидриках». Как они не загнулись в них там, в духоте, от остановки сердца не понятно. Могу только предположить, если бы один из них не стал уголовником, а второй - наркоманом, впоследствии страна могла бы гордиться ещё двумя отличными космонавтами.
О Дыне зашла речь, потому что однажды часа в четыре вечера мы, младшие и пацаны постарше, начали развлекаться тем, что, положив у берега на штилевую воду шверты, прыгали на них с разбегу, стараясь проглиссировать как можно дальше. Признаюсь, в этом состязании я не победил, не выиграл у своих товарищей. Но просто обалдел от нового ощущения, от скольжения по воде без гика в руках, а тут ещё Дыня принялся в красках описывать, как за границей покоряют волны без паруса на досках, размером едва ли больше шверта. Тут Лусь рыгнул ему в ухо так оглушительно, что я это помню до сих пор, и, дав под зад, назвал бараном. С тех пор, когда я сражался с тяжеленной алюминиевой мачтой, вытягивая набрякший лавсан паруса из воды, я всё время вспоминал Дыню.
…Потому что я сам из пучины,
Из глубокой пучины морской…
Н. Гумилев
Через секцию парусного спорта в Приморском, прошло едва ли не все подростковое население, рожденное в поселке с начала и по середину семидесятых годов. И, как водится во всех кружках и спортивных секциях, девяносто процентов напрочь отсеивалось по разным причинам, основной из которых считаю пацанское непоседливое естество. Вероятно, подобным выводом хочу просто-напросто оправдать себя, потому что я как раз и входил в эти девяносто процентов.
Почему я ушел тогда из клуба, не знаю, помню только что, перешел в секцию дзюдо, покалечил там немного ногу, а, подлечив её, отправился вслед за братом, вернувшимся к тому времени из армии в голубом берете, в военно-патриотический клуб, которые тогда организовывались по всей стране. Учился там драться, с удивлением обнаружив в старшей группе Грича, Пятака, Кота и Луся, регулярно стоящего на кулаках, отрабатывая штраф за оглушительную отрыжку в лицо партнёра во время спарринга.
Потом я в течение восьми лет даже и не вспоминал, что когда-то вставал на доску. Только один раз в классе шестом мы с однокашником Юркой Илларионовым лазали по огромной луже под железнодорожным мостом и нашли там полузатопленный гляйдер, наверняка, притащенный туда такими же, как мы, мальчишками. Я не побоялся влезть на него и, оттолкнувшись от опоры, проскользил под мост по черной воде. Но разве я тогда плыл по луже!!? Нет, я стоял над бирюзовой морской бездной, а подо мной жемчужно пенясь, грохотал невиданный в наших краях прибой!
Но навстречу жадного мечтанья
Уж плывут, плывут, как обещанья,
В море ветви, травы и цветы
В небе птицы странной красоты…
Н. Гумилев
Это видение длилось всего мгновенье, потом доска ткнулась в глину другого берега, я неловко перескочил на землю, а доска качнулась и отплыла на середину лужи, странно красная в черной воде и вроде бы недоступная, и я пошел своей дорогой... Гулять дальше.
И догулял до призывного возраста. Меня, от армии, даже вывозили в Москву, однако, побыв там, я решил, что украинская армия по сравнению с Москвой просто курорт, и думаю, что не очень-то и ошибся. Правда, на уровне подсознания меня тревожила мысль о том, что я непременно почему-то должен попасть во внутренние войска.
И я решил с этим вопросом обратиться к папе, у которого, как у всякого полноценного еврейского папы, кое-где имелись кое-какие связи. Папа ими воспользовался и сказал, чтоб я за это не волновался, что команда В.В. ушла, и что всё хорошо.
Однако полноценным в еврейском отношении был только папа, я же - только на половину, и решение моего вопроса тоже сработало наполовину – во внутренние войска команда, действительно, ушла в октябре, но она была первой, а меня загребли во вторую - в ноябре.
До моего призыва оставался ещё месяц блаженного неведения и одному из моих приятелей – Машошину примерно столько же. Днём мы с ним вместе тусовались, а по вечерам он бринькал на гитаре в каком-то подвале. И у одного из членов его «группы», так тогда они величали свой коллектив, был «мустанг», купленный или полученный родителем вместо зарплаты на нашем заводе. Их там выпускали в конце восьмидесятых.
«Мустанг» валялся в гараже без дела, ходить на нём толком никто не умел. Незадолго до этого я, разглядывая фотографии в книге «Драма океана», подаренной мне мамой, обнаружил там одну, занимавшую всю страницу этого солидного фолианта. Парень с искаженным лицом застыл на этом фото бессмертным изваянием между радугой и завитками пены в кошачьем выгибе на самом гребне волны за мгновенье до того, как должен скатиться по склону прочь от роковой настигающей его жемчужной опасности! Там еще была напечатана статья по истории серфинга, помещено изображение Солнца сквозь волну, да еще пара снимков прибоя.
И эта лазурная мглистость несется
В сухих золотинках над мглою глубин,
Как если б самое Солнце
Стало вдруг голубым.
И. Сельвинский
Все это: странный, другой цвет воды, блики на ней, длинноволосые атлеты со свободой в глазах и досками в руках, причудливо изогнутые раковины на песке и половинки кокоса, вызывало во мне странное чувство; мне не только хотелось так же носиться на доске до умопомраченья, мне хотелось самому быть на этих фотографиях, и я льстил себя надеждой, что буду выглядеть не хуже, чем эти загорелые парни. Хотя я тогда не понимал, зачем они это делают. Я и сейчас смотрю на них и вижу в их глазах ту же причастность к некой тайной миссии. Правда, и себе до сих пор не могу объяснить, чего я, собственно, жду, входя в прибой.
Культуры этносов, населяющих Землю, весьма разнообразны, на их формирование оказывали влияние многие факторы, среди которых не последнее место занимала Природа. Окружающая среда определяла не только формы хозяйствования или быт, но и образовывала представления о Мироздании, где человек был таким же звеном, как и все прочее. На островах Полинезии, а, точнее, на гавайском архипелаге, способом найти свое место в мире стал серфинг или искусство «папа хе еналу» - как это правильно звучит на языке коренных полинезийцев.
Короче говоря, эти фотографии я показал Машошину, он ими вдохновился, и мы, даже не думая, что можно спокойно пойти в клуб и кататься там, просто взяли этот «мустанг» соединили нос с кормой, размалевали логотипами рок групп, и, привязав верёвку к носовому рыму, отправились кататься.
Осень в тот год это позволяла, было тепло до странного, а волна была, как и положено осенью в юго-восточном Крыму солидного размера и жесткая. Верёвка была нужна для того, чтобы за неё держаться и управлять «мустангом». Правда, всё управление, сводилось к тому, чтобы, вскочив на доску изо всех сил тянуть на себя верёвку, иначе тупорылый, тяжеленный «мустанг» моментально, с обречённой целеустремлённостью топора, уходил с волны под воду, поскольку море быстро заполняло его пустотелый корпус. Вода перемещалось в нем в соответствии с законом сообщающихся сосудов, свободно и широко как Волга. А ещё верёвка служила вместо «лиша». Только держаться за неё нужно было очень крепко, иначе «мустанг» вырывался, и подобно своему дикому собрату из прерий, несся вперед с инерцией теплохода среднего размера, врезаясь в упругие лопатки какой-нибудь крупной тетке из числа отдыхающих! Иногда, правда, он попадал и в места, расположенные ниже лопаток, но легче от этого нам не становилось...
Мы катались на «бонах», и на нас на берегу собирались смотреть последние отдыхающие, они ели последние дыни, ушедшего лета, и подставляющие белесые телеса ещё ласковым солнечным лучам, а мы неспешно вдвоем, но на самом деле с большим трудом волокли наш тяжеленный прибор по бону. Потом мы кидали его в воду, и тот из нас, кто держался за «лиш», летел следом за ним. При этом он не всегда всем телом попадал в воду, иногда чресла его оказывались после полета с двухметровой высоты на отнюдь не мягкой палубе гарцующей доски. Несколько раз мы пробовали выгрести в море с берега, но, сбив с ног пару отдыхающих теток, вынуждены были отказаться от этого способа.
Мы чувствовали себя королями, если бы не одно обстоятельство. В Приморском существовал закрытый мир, мир людей с тех самых фотографий из книги «Драма океана», о котором я мечтал, причем это был мир, от которого я по своей собственной подростковой глупости отказался! Я иногда, борясь с нашей неукротимой доской, видел несущиеся далеко паруса «фанов». Как были свободны и счастливы их обладатели, несмотря на то, что прибой их моря выносил на песок рапанов вместо каури и не кокосовую скорлупу, а арбузные корки...
По лестнице бегу на раскаленный двор -
На берег, где шумит взлохмаченный простор
И, с пеной на гребне, обрушив нетерпенье,
В тяжелых пригоршнях ворочает каменья.
В. Рождественский
Потом похолодало, разлетелись отдыхающие, вслед за ними с деревьев разлетелась листва и поулеглась под кустами. Нас в один день призвали в армию троих – Машошина, меня и Вовку Мачуха – парня из парусного клуба. Их с Машошиным, кстати, отправили домой, а меня в тот же день в Винницу, где я уже под «дембель» в кинозале части на большом экране впервые посмотрел фильм «На гребне волны»...
И с того майского вечера в воинской части, моя жизнь потекла в совершенно непредсказуемом направлении, хотя я этого тогда вовсе и не понимал. А потому, вернувшись на «гражданку», пытался подойти к ней с общим шаблоном, то есть «завершить образование», найти нелюбимую работу не по специальности, а там и женится. В общем, чтоб всё было как у людей. Только все у меня как-то сразу не заладилось. Не знаю, кого тут винить, себя или эпоху, потому что в середине девяностых, не только в Крыму, но и по всей стране, у многих ничего не ладилось. Только в отличие от всей страны, у меня под боком было море, и во мне, не раздутым угольком тлела память о виндсерфовом и серфовом опыте, жил во мне также источник этого огня. У меня была мечта, а некая «далекость» придавала ей в моих же глазах харизму. И я вернулся в феодосийский клуб парусного спорта «Летучий Голландец». Только вернулся я туда вовсе не за парусной премудростью...
У меня еще со времён занятий «драчками» (как их все называли в клубе) был товарищ по имени Серёга. Он бы на пару лет старше меня и к моменту моего «дембеля » ходил с барсеткой, ездил на бежевой «копейке» и торговал на базаре то ли курицами, то ли рыбой. Был, короче говоря, при деле и мог прокормить семью, которой обзавёлся рано. Так вот, встретившись с ним, плывущим радостным в один из серых и тусклых для меня дней, я совершенно справедливо задал ему вопрос, чего это он такой счастливый: продал что ли всех куриц на неделю вперёд? На что он расплылся в улыбке, обозвал меня «дуррой», и поведал, что только был в «Рапане», так у нас в поселке до сих пор называют клуб виндсерфинга, потому что его здание было когда-то пристройкой к одноименному летнему кинотеатру, и там у «Шестика», смотрел серфовый журнал, который Новаков-младший привез из-за границы. Мне это, честно говоря, настроение не улучшило. Новаков - мой одногодка, по каким - то заграницам ездит, счастливый Серёга с легкой руки своего, тогда весьма авторитетного старшего брата, всех кур вот продал, один я топчу листву, потерянную октябрём, и не могу даже на стройку устроиться потому, что вокруг никто ничего не строит! Но Серёга не унимался, его свежие впечатления явно перевешивали, то количество внимания, которое у каждого из нас имеется в запасе для выражения соболезнования не очень удачливому приятелю, и поэтому он, даже, не глядя на меня, выпалил:
- Новый бодиборд смотрел, там есть!
И не дожидаясь моей реакции, продолжил.
- Это доска такая на животе кататься с волны, вставать не надо! Я так пробовал на носу от «Мустанга»!
И, три слова – «волна», «нос», «мустанг» сработали как кодовые. По моей коже пробежали мурашки, ноги все вспомнили, потянулась вперёд и вверх спина, и я в подсознании съехал с волны. Сознание же в этот момент тоже действовало непредсказуемо, бросив достаточно тренерованое в армии тело вперед, дав ему приказ схватить Серёгу и волочь его, упирающегося и отговаривающегося курами в клуб, в «Рапану», к «Шестику», смотреть на эти фотографии бодиборда!
Дело в том, что катание на доске без паруса происходит во время шторма или сразу после него, в тот момент, когда количество энергии, накопленной природой в этом месте либо готово достичь, либо уже достигло своей критической массы, и, седлая волну как физическое проявление этой энергии, человек принимает её самую чистую часть в себя, пропускает сквозь себя, абсорбируя непосредственно ту её толику, которую в состоянии принять, чтобы потом вернуть природе эманацией эмоций. Ведь по сути человек, благодаря способности мыслить является той призмой, проходя через которую различные явления от бытовых до космических, становятся полем, которое Платон называл НУКУС, а академик Вернадский – НООСФЕРОЙ. Тем самым полем, из которого человечество черпает все новое, полем, на котором неизведанное, скомпонованное опытом множества поколений, выраженным в эмоциональной форме, вырастает как экзотические цветы. Цветы, сорвать которые может лишь тот, кто умеет настроиться, найти тропинку на эту поляну.
Девяностые не жалели не только отдельных людей, они ломали хребты промышленным гигантам, чего уж говорить о зависимых бюджетных организациях, особенно спортивных... И, естественно, что приморского клуба парусного спорта «чаша сия не минула». Все развивалось по сценарию до боли известному многим... Организованный директором судостроительного объединения в рекламных целях своей продукции – досок «мустанг», клуб как белая птица взмыл среди ему подобных, получив статус летней базы сборной Союза по виндсерфингу. Он являлся колыбелью многих мастеров и кандидатов в мастера спорта, о разрядниках я уж и не говорю. Но потом завод начал медленно засыхать, как дерево, и потихоньку, как листья осенью, от него начали отпадать различные структуры, не имеющие прямого отношения к основному производству.
Я втащил в ворота «Рапаны» все еще причитающего о судьбе кур Серёгу в то время, когда забвение уже коснулось клуба «Летучий Голландец» и коллектив его значительно уменьшился за счет потянувшихся в Москву «на заработки», сократившись до нескольких человек, среди которых основным костяком были: Шестаков Олег – мастер спорта СССР, многократный победитель регат союзного масштаба, участник международных состязаний по прозвищу Шестик, Андрей Пионер Белинский – мастер спорта Украины, и Яценко Сергей – завхоз.
И, как много лет назад я остановился сразу за порогом. Прежние запахи, ни на йоту не изменившаяся обстановка, вернули меня в прошлое, а глаза ребят – эта причастность к тайне в них – слегка насмешливое, изучающее и все-таки доброжелательное выражение - подействовали, как в детстве, - я растерялся.
Серега не преминул этим воспользоваться, он вырвался из моего захвата и выдал залпом:
- Олега, покажи ему фотки «бодика», у меня куры там, не успею оприходовать, и Людка вперед влезет! – закончил он уже с улицы.
«Шестик», впоследствии, с моей легкой руки переименованный в «Тренера», поскольку выполнял эту функцию некоторое время, а для меня таковым был и остаётся, и по сей день, не спуская с меня гипнотического взгляда, воззвал куда-то в темноту похожей на тамбур «кают компании»:
- Эй, Пионер, аллё! Дай журнал новаковский, у меня руки в смоле.
На его зов из дверей кают-компании появилась голова Пионера, поздоровалась со мной, поскольку всё население нашего поселка хоть шапочно, но всё-таки знакомо друг с другом, а потом возник и весь Пионер с ярким заграничным журналом в руке.
Журнал был полон фотографиями виндсерфового содержания, и только в самом конце в нем была помещена фотография человечка, летящего с волны в ластах на небольшой доске. Журнал я разглядывал долго, сидя в «предбаннике», сразу за воротами, под висящими парусами, а мимо меня, в заводских робах, заляпанных эпоксидной смолой и обсыпанных пенопластовыми опилками, в следующее помещение, на дверях которого было написано «пойзн рум» проходили ребята. Проходили в святая святых, в мастерскую.
Пустынное солнце садится в рассол,
И выпихнут месяц волнами…
Свежак задувает!
Наотмашь!
Пошел!
Дубок, шевели парусами!
Э. Багрицкий
Я начал частенько приходить в клуб, делая вид, что захожу просто так, идя мимо на спортплощадку повертеться на турнике. Потом на турник я уже непременно ходил через «Рапану», благо что-что, а времени у меня, безработного, было навалом. Я с упорством снова и снова разглядывал один и тот же журнал с фотографиями людей из другой реальности. На меня уже перестали коситься как на инородное тело, пообвыклись, особенно после того, как я, увидев, что ребята курят одну на четверых сигаретку, пожертвовал всеми имевшимися у меня на тот момент сбережениями в размере 70 копеек, приобрел на них поштучно полпачки сигарет марки L&M «легкий».
Курящих в «Рапане» было мало, поскольку и народу то - всего ничего. Активно курящими были Рыжий, он же Серёга Цапко и «Тренер».
Рыжий был старше меня на год, имел постоянную работу в пожарной охране нашего загибающегося предприятия и сиял не тем рыжим пламенем, каким пылают славяне, украшенные природой этим колером, а светил каким-то холодным скандинавским золотом, имея вдобавок голубые, как воды фиордов, глаза. За что и назывался то «норвежским стрелком», то «шведом», хотя чаще и охотнее откликался просто на Рыжего.
Его рыжая судьба, не смотря на то, что обладатели этой масти считаются отличными ото всех и во всем, как раз, наоборот, была одним из самых типичных вариантов судеб многих и многих моих сверстников, родившихся в глубинке.
Конопля росла под благодатным солнцем. Настоянная ласковыми ветрами июля она приобретала силу над подростковыми умами, отгораживала от всего реального сладкими пластами своего дыма, и мудрый, понимающий, в отличие от семьи и школы Кастанеда, так удобно объяснял мир... За ней уже шли настоящие наркотики, холодные иглы, смрад от макового «черного» варева и смерть друзей от «передоза», легкая ломка, армия и лёгкое пьянство.
Сыплется в узорное окно
Золото и пурпур повечерий,
Словно в зачарованной пещере,
Сон и явь сливаются в одно.
Н. Гумилев
В клубе я застал Рыжего, находящегося на стадии «легкое пьянство». Он уже давно себе ничего не клеил, но теперь, поднакопив денег на материалы, решил построить доску прототипом, которой служил «MISTRAL EXSPLOUSHEN».
Рыжий бродил по крошечному помещению мастерской, где умудрялись одновременно строить три- четыре человека, мял чертеж, посмотрев на который я, подумал, что никогда ничего подобного не смогу даже нарисовать, не говоря уже об «обклейке» или других процессах. Бродил, обдумывал и, нет-нет, да и протискивался мимо Тренера, сидящего на стуле с сигаркой и отдыхающего после очередной «поклеечки», то есть мелкомасштабной необходимой работы с эпоксидной смолой. Проходя в очередной раз мимо, он вдруг вскидывался и смотрел на Олега, как будто заметил его только сейчас случайно, удивлялся и произносил:
– О, ну-ка, Олега, дай цигарку посмотреть!
Тренер прерывал своё занятие, вынимал изо рта сигаретку двумя сложенными спичками, чтобы не испортить влажными, только что вымытыми от смолы руками, процесс табакокурения, передавал Рыжему всю конструкцию и неизменно добавлял:
- На, чё фишки свои синие вылупил?
При этом, вращая указательным пальцем, обозначал примерную окружность этих самых фишек. Тренер никогда не доставал из своей инструментальной тумбочки припрятанную там сигарету и не подносил ее ко рту, предварительно не выяснив у нескольких человек, где некий Алексеич. Выглядело это примерно так. Он, ощутив потребность закурить, некоторое время стоял у тумбочки, вытянув губы вперед, будто просчитывал варианты, потом огорошивал кого-нибудь, недавно вошедшего внезапным вопросом:
- Где Алексеич!?
Получив ответ, что никто Алексеича еще не видел, он некоторое время усваивал полученную информацию, а потом справлялся о том же у человека, давно находившегося в мастерской. Сопоставив полученные таким образом факты, Тренер выходил в предбанник, проверяя и там, под парусами, отсутствие Алексеича, после чего закрывал изнутри ворота на щеколду, поскольку обычный замок хитроумный Алексеич мог запросто открыть снаружи своим ключом и проникнуть в «Рапану». Убедившись таким образом, что в лице Алексеича помехи не будет, он, наконец, закуривал.
Состояние, переживаемое человеком в процессе скатывания с волны, сравнимо с поэтическим вдохновеньем. Человек раскрывается весь, распускается как цветок! В этот момент внутренний диалог заканчивается, а демоны страха, заставляющие его постоянно слушать себя, которым, кстати, в полинезийской мифологии отведено особое место и имена которых в переводе звучат как современные серфовые термины – короткая и длинная волна («Аремата Роруа» и «Аремата Попоа»), отступают. Человек переполнен ощущениями, которые, как мы определили выше, есть не что иное, как чистая энергия, преобразованная восприятием, и он (человек) обретает способность спорить с собой, то есть рассуждать.
Книгу Никиты Замеховского можно купить через интернет магазин
www.olbus.ru
2 комментария
Добавьте комментарий